Одна и та же книга - Страница 90

Люди, которые построили эти дома, посадили кусты и деревья, сами того не ведая, ежегодно вносят щедрый вклад в увеличение массы и объема красоты мира до спасительных размеров.

Я думаю, с точки зрения своих соседей, владельцы этих садов, мягко говоря, несовершенны. Пасут небось коз на чужих участках, ставят машины, где не надо, ломают по пьяному делу чужие заборы, зимой у них снега не допросишься, а если не все вышеперечисленное, то какие-нибудь другие пороки найдутся, соседи — это такие специальные прекрасные люди, у которых всегда находятся пороки, причем максимально обременительные и утомительные для ближних.

Но с точки зрения проезжающих мимо — вот как я, на поезде или на мотороллере каком, — хозяева пригородных садов прекрасны и совершенны, со своей великой миссией по преумножению красоты мира они справляются лучше всех живописцев, вместе взятых, и не от случая к случаю, а изо дня в день.

Очевидно, что позиция проезжающего мимо гораздо выгоднее позиции соседа. И надо бы оставаться проезжающим мимо даже после того, как поезда наши прибудут в пункт Б. Потому что проезжающим мимо принадлежит весь мир (и новые коньки). А остальным — только слово «жопа», сложенное из осколков кривого зеркала, да девочки, дергающие за рукав: пойдем, ну пойдем же!

+++

В детстве мне очень нравилось рисовать; родители почти безропотно снабжали меня альбомами и карандашами. Мои художественные амбиции были велики, таланты же, мягко говоря, сомнительны. Поэтому больше всего мне нравилось изображать некие невнятные каляки-маляки. На вопрос взрослых: «Что это?» — следовал один и тот же ответ: «Чудовище».

Это был вовсе не наивный младенческий лепет, а хорошо продуманная стратегия. Если бы мне взбрело в голову заявить, будто я рисую зайчика, солнышко, принцессу или машинку, взрослые имели бы полное моральное право сказать: «Непохоже». А чудовище — совсем другое дело. Оно может быть какое угодно, никто его не видел (если бы видел — не уцелел бы).

В процессе рисования у меня была только одна проблема. — размер: нарисовать маленькое «чудовище», оставив вокруг свободое пространство, или большое чудовище, которое займет весь альбомный лист? Обычно проблема решалась так: в начале альбома чудовища были мелкие, а к концу разрастались. Потому что всякий раз постепенно становилось ясно, что настоящее чудовище должно заполнять собой весь мир.

+++

По улице нынче шла женщина в белом пиджаке с широким черным кантом, и меня вдруг накрыло: точно такой пиджак, вернее, целый костюм был когда-то у девушки Иры; она сперва считалась «сениной ирой», а потом — просто Иркой, которая сама по себе настолько классная, что и ну этого ее Сеню совсем.

Мы с Иркой приятельствовали, обжигали глиняных мамонтов в ее муфельной печке, и последнюю партию забыли забрать, а потом уехали, а потом Ира умерла, давным-давно, много лет назад, и Сеня тоже умер, вообще все давным-давно умерли; это, думается мне, потому, что никого и ничего не было вовсе, и теперь фиг проверишь. «Умер» — прекрасная отмазка, благодаря которой чужое вымороченное прошлое становится моими воспоминаниями, хотя ясно же, двадцать лет назад не только меня, динозавров — и тех еще не было. Так что, граждане наваждения, не трудитесь притворяться историей. Веры вам нет. Надеждах и любви — тем более.

Прежде это было смутное ощущение, этакое потайное головокружение — когда рассказываешь о своем прошлом и как-то не до конца себе веришь, вернее, чувствуешь, что история, конечно, имела место, но не с тобой, с кем-то другим. Теперь это ощущение перестало быть смутным, теперь оно — уверенность или даже знание. Конечно, со мной ничего не было и ничего не будет, я есть только вот прямо сейчас, на низкой скамейке у камина, в шерстяных носках, с холодным носом и теплым ноутбуком на коленях, я сижу и пишу, а дописав — исчезну, так что варить кофе с розами на имбирной воде пойдет уже кто-то другой, а я думаю сейчас, неплохо было бы родиться кем-нибудь третьим, счастливым халявщиком, который этот кофе выпьет, а потом, конечно, тоже исчезнет, уступив место новой смене. Но нет так нет.

+++

Маленькие итальянские домовые линчетти забираются в дома через замочные скважины и усаживаются на грудь спящим; люди старые или просто больные от такого визита помереть могут, а молодые-здоровые просто мучаются кошмарами.

Дальше пусть будет не вольный пересказ, а цитата:

…линчетти довольно просто справиться. <…> Самый надежный способ — включить свет, вылезти из кровати и подойти к ночному горшку, который должен стоять в дальнем углу комнаты. Нужно сесть на горшок, откусить бутерброд с сыром и сказать: «Чтоб ты провалился! Я ем хлеб с сыром, а линчетто пусть провалится!» Линчетто преисполнится отвращения и исчезнет, чтобы больше не возвращаться.

И вот сидим мы все на своих горшках, жуем невесть какой по счету бутерброд. И никаких линчетти вокруг, в радиусе ста миллионов миль. Разогнали. Ладно, что дальше?

Я (как всегда) хочу сказать, что если достаточно долго обращаться с Непостижимым, как с итальянским домовым, оно тоже преисполнится отвращения и исчезнет, чтобы больше не возвращаться. Я (как всегда) хочу сказать, что все мы делаем это тем или иным способом. Да, я всегда об этом думаю, потому что больше, честно говоря, не о чем беспокоиться. Вообще не о чем.

Многие, я знаю, в какой-то момент пытаются выбросить свои бутерброды, встать с горшка, выключить свет, лечь пластом и ждать своего персонального линчетто, потому что даже ночные кошмары лучше, чем вообще ничего.