Одна и та же книга - Страница 89

На фоне этих проблем миссия Деда Мороза — раздавать подарки — казалась мне совершенно незначительной. Ясно, что подарки все равно откуда-нибудь возьмутся. А если не возьмутся, то и фиг с ними. Все равно обычно дарят всякое ненужное фуфло. Так что какая разница, настоящий Дед Мороз к нам пришел или просто переодетый сосед дядя Петя. В моих глазах и Дед Мороз, и дядя Петя были совершенно равноценными существами, хорошими, добрыми, полезными в хозяйстве, но, по большому счету, совершенно неважными.

И ладно бы, если только мне так казалось. Но вопрос про Деда Мороза вообще никого не парил. Я имею в виду других детей во дворе и в школе. Мы никогда это не обсуждали. Вообще ни разу за все время. Поэтому мне очень трудно поверить, что это действительно важный для детей вопрос. Всегда казалось, это взрослые сами придумали — что дети сперва верят в Деда Мороза, потом утрачивают веру и страшно страдают. Может быть, некоторые сами вольно или невольно внушают своим детям этот сценарий, и дальше все идет как по писаному.

Это вообще очень по-человечески — на пустом месте нагромоздить унылую телегу о вере в какое-нибудь скучное и безопасное чудо, которого нет, чтобы отвлечь внимание от настоящего.

+++

За окном в кафе женщины поют по-польски а капелла.

В их хоровом пении, слаженном и гармоничном, звучит такая покорная, безысходная тоска, как будто они уже проводили на последнюю мировую войну мужей, любовников, сыновей, внуков и безногого глухого деревенского почтальона Яцека. И сейчас, как только допоют, сами лягут по заранее вырытым ямкам и аккуратно присыплют себя землей.

Впрочем, в перерывах между песнями полячки звонко хохочут, витально хрупают огурчиками, гремят посудой и беззлобно лаются со своими мужчинами, провожая их на перекур вместо войны.

+++

От улицы Рейнштейнштрассе, какой я ее помню, в смысле от главной улицы моего берлинского детства, практически ничего не осталось еще в девяносто пятом году, когда мне удалось попасть в Берлин после долгого-долгого перерыва. Почти все дома снесли, на их месте построили новые, а некоторые просто отремонтировали до неузнаваемости, только маленькое здание, где был «русский магазин», почему-то стояло пустое, черное, страшное, с наглухо заколоченными окнами.

Оно, к слову сказать, и сейчас стоит в таком виде среди леденцовых и карамельных особнячков Карлсхорста, унылое, как гнилой зуб. Проклятое оказалось место, кто бы мог подумать, а мы туда за булками в виде задниц бегали, храбрые были дети; такая булка стоила десять пфеннингов, ее можно было нанизать на палку и сунуть в костер, получалось круто, уж во всяком случае вкуснее домашних супов и котлет. Еще в проклятом месте торговали такими фантастическими деликатесами, как колбаса салями и шоколадные зайцы, иногда туда привозили московское мороженое, и тогда на крыльце выстраивались в очередь окрестные немцы: вкус подлинного пломбира смягчал тевтонские сердца и помогал им с достоинством пережить нашу ужасающую оккупацию.

Но я не о том.

Там, на Рейнштейнштрассе, стоял так называемый «дом холостяков», двухэтажный особняк, где устроили общежитие для неженатых офицеров. Дом окружал сад, в саду был пруд. Красные веретенообразные рыбы плавали в этом пруду круглый год; смотреть на них, припав к хладным прутьям ограды, можно было часами. У меня установилась традиция надолго застревать там по дороге из школы и когда посылали в «русский магазин», и вообще при любой возможности.

Так вот, дом, сад, пруд и рыбы есть до сих пор.

Хотя мой папа, с которым мы любили вспоминать наше общее счастливое детство на улице Рейнских Камней (угол улицы Золота Рейна), утверждал, что во дворе Дома холостяков был только пустой пруд, а красных рыб моя буйная фантазия дорисовала, как и многое другое, как вообще почти все.

+++

Выйдешь во двор, а там играют в «гигантские шаги». И надо учиться стоять и ждать задания, а потом делать что сказано, такие правила, если их не выполнять, то никакой игры не получится. И еще надо учиться понимать, что, если ты нравишься водящему, будешь прыгать так далеко, как сумеешь, и ходить «гигантскими шагами», и еще много всякого, а если нет — одна «курочка», два «цыпленка», и привет, плетись у всех в хвосте, как дурак. А когда придет твоя очередь водить, надо учиться давать задания так, чтобы лучший друг Димка не обиделся на всю жизнь до воскресенья, и наоборот, противной Маринке, которая никогда не делится леденцами, чтобы стало ужасно обидно и чтобы она все поняла, вот так-то.

Или выйдешь во двор, а там играют, скажем, в «салочки», и если ты водишь, надо учиться не гоняться за самым быстрым, даже если очень хочется, потому что не догонишь и будешь вечным «салой», позорище. Нужно учиться выбирать самого слабого, самого медлительного и неповоротливого я имею в виду, и гнаться за ним, чтобы поймать наверняка, чтобы выиграть поскорее. Или даже не самого слабого, не вот этого толстого очкарика из пятого подъезда, которого вообще неизвестно почему в игру приняли, а, скажем, второго с конца или даже третьего, чтобы победа выглядела совсем уж красиво, не придерешься.

Впрочем, некоторым при таком раскладе вообще приходится учиться быть толстыми очкариками из пятого подъезда, и эта невеселая наука — почти наука умирать.

И с другими играми та же фигня, честно говоря. И не только с играми.

+++

Я уезжаю, и как же хорошо, что на поезде, в мае никаких самолетов, в мае у нас практически всю дорогу за окном пригородные дома, окутанные белыми и лиловыми облаками — сирень, вишни, яблони, сирень, груши, черемуха, вишни, сирень, яблони, сирень, груши, сирень, сирень.